Елизавета Лихачева: «… классическую архитектуру мы воспринимаем совсем не так, как те люди, которые ее строили…»

В начале марта в Государственном музее архитектуры им. А.В. Щусева открылась выставка художника Валерия Кошлякова под названием «ВАЛЕРИЙ КОШЛЯКОВ. DOMUS MAXIMA». Сергей Чебатков побеседовал с куратором проекта, директором Музея архитектуры, искусствоведом Елизаветой Лихачевой о художественном языке архитектуры, романтизме руин и неумирающей надежде.

Текст: Сергей Чебатков

Как родилась идея сделать проект с Валерием Кошляковым? 

Идея была его. Он как-то приехал в Москву и случайно попал на мою экскурсию по выставке Шухова в 2019 году. После нее он подошел ко мне и сказал: «Слушайте, я в таком восторге от музея, от того, что вы делаете. Давайте попробуем сделать что-нибудь вместе, - какой-нибудь проект специально для музея архитектуры». 

Мне показалось, что это весьма интересное предложение. Потому что Кошляков, на мой взгляд, один из немногих современных художников, занимающихся живописью, который может работать с такой сложной категорией, как пространство. И я сказала ему: «Давайте попробуем». Мы долго обсуждали, что и как будем делать, какую тему поднимать. В итоге, пришли к тому, что сейчас можно увидеть в музее на экспозиции. Вообще-то, проект был готов к 2020 году, но из-за пандемии мы не смогли его тогда реализовать. И то, что он реализован сейчас, тоже во многом стало результатом стечения обстоятельств. Дело в том, что многие вещи для выставки должны были приехать из Парижа. И они прибыли в Москву 22 февраля. Это было просто невероятное везение. Потому что буквально через сутки стало ясно, что позже мы их бы никогда не смогли получить. 

На мой взгляд, выставка Кошлякова оказалась неожиданно крайне злободневной. Его главная тема: смерть классической культуры в современных реалиях, как человек и общество пытаются с этим справиться. О чем, собственно, говорит Кошляков? Он говорит о том, что мы живем в городах, которые не мы строили. Они нам фактически не принадлежат. То есть, мы в них живем, мы ими владеем, но они принадлежат совершенно другой культуре. Как если бы мы сейчас восстановили Афины V века и переехали туда на место жительства. Для Кошлякова как раз современный Париж или Рим - это Афины V века.

Размышления эти, безусловно, не оригинальны. Европейская философия о смерти цивилизации рассуждает приблизительно лет сто пятьдесят. И философы, которые видят процессы, идущие в обществе, на несколько более глубинном уровне, чем политики, и даже историки, они, конечно, правы. Безусловно, смерть цивилизации – это не миф. Это действительно происходит. Мы живем в начале постхристианской эпохи. Что придет на смену? Мы не знаем, а неизвестность всегда пугает и страшит. Поэтому у Кошлякова везде сквозят нотки трагизма, этакий «плач Ярославны», «Карфаген разрушен», как все плохо, современные люди глупее, чем люди в ХІХ веке и так далее. 

Мне такая точка зрения не близка. Я не считаю, что все так трагично. В позапрошлом веке просто количество образованных людей было значительно ниже, и образование ценилось значительно выше. А сейчас, в эпоху всеобщего образования, по-настоящему образованных людей, я думаю, приблизительно такой же процент в обществе, как и 200 лет назад. Но на фоне массового обучения эти люди размываются. В ХІХ веке была разница между крестьянином и юристом, а сейчас разница между юристом и другим юристом. 

В описании к выставке у вас в том числе написано, что проект является связью между историческим зданием, где он разместился, и жизнью за его стенами. Как это проявляется? 

Идея была очень простая. Я и согласилась на проект потому что для Кошлякова архитектура – это язык. Если в классической живописи, в классическом искусстве был христианский или мифологический язык, в ХХ веке это была реклама – язык плаката, газетных заголовков. Сейчас христианский и мифологический язык не работает, потому что никто не знает его содержания. Язык рекламы, плакатов, заголовков не работает потому, что все это превратилось в такой своеобразный квази мир, варящийся в собственном соку. Соответственно, для художника вновь возникает проблема поиска языка, на котором он будет разговаривать со своей публикой. 

Таким языком оказалась архитектура потому, что мы ее интуитивно понимаем. При этом надо отдавать себе отчет в том, что классическую архитектуру мы воспринимаем совсем не так, как те люди, которые ее строили. Мы потеряли истинное значение архитектуры. Мы потеряли истинное значение храма, истинное значение площади. Чем изначально была площадь в городе? Местом где собирались люди. Сейчас, что такое площадь? Это перекрёсток. И в этом плане анфилада нашего музея тоже превратилась в символ. Сначала это здание было жилым, потом здесь размещалось присутствие, затем коммунальные квартиры. Сейчас это музей. Само по себе здание потеряло первоначальную функцию, и уже никем не воспринимается, как жилое пространство. Как нами сейчас не воспринимается храм, как храм. Это скорее туристический аттракцион. Фонтан – это способ украшения улиц, а вовсе не источник питьевой воды, каким он изначально задумывался.

И вот эта потеря истинного первоначального предназначения архитектуры – то, что Кошлякова весьма интересует. Отсюда обломки шкафов, мебели, которые он размещает в залах. Потому что эта мебель тоже потеряла свое предназначение. Он ее превращает в арт-объекты, своеобразный реди-мейд. Все это – обыгрывание конкретного пространства, как пространства, которое потеряло свою первоначальную функцию, и никогда ее больше не обретет. Нет шансов, что когда-нибудь эта анфилада снова станет парадной анфиладой богатого дома. И в этом есть определенная оппозиция бурной жизни за пределами здания. 

Живопись Кошлякова сама по себе качественная с точки зрения мастерства, с точки зрения того, что называется ремеслом. Он все-таки профессиональный театральный художник и очень хорошо понимает, как выстраивать мизансцены и создавать декорации. Он уловил внутренний ритм нашей анфилады. Я почти уверена, что если бы в наш дом вдруг снова заселились его первоначальные хозяева, то одна из работ Валерия наверняка висела бы у них на стене. 

Несмотря на то, что вы являетесь куратором проекта, вы только что упомянули, что ваша позиция не совпадает с позицией художника, который склонен воспринимать сегодняшнюю ситуацию трагически. Можете сказать несколько слов о своей точке зрения?

Я считаю, что развитие, любое движение лучше, чем застой. Это, во-первых. Во-вторых, да, ситуация меняется. Она меняется на глазах. Это не вчера началось. И надо просто пытаться сделать будущее немного лучше, чем настоящее, и совершенно точно лучше, чем прошлое. 

Мне очень нравится концепция семи смертных грехов в западноевропейском христианстве, где считается что уныние, – это смертный грех. Я долгое время не могла понять, почему. Потом поняла: уныние – это моральная смерть. Ты дышишь, ты ходишь, но ты убиваешь себя до того, как ты умер. И это категорически неправильно. Особенно учитывая все обстоятельства, в которых мы сейчас живем. 

И поэтому для меня, как для человека, который всю сознательную жизнь занимается историей искусств, эта способность художников всегда смотреть вперед и видеть немного дальше, чем все, заглядывать за горизонт, она меня всегда восхищала. Люблю художников, которые способны в самые паршивые, в самые тяжелые времена создавать по-настоящему что-то большое и серьезное, от чего, у людей дух захватывает. И это может быть абсолютно не трагическим по своему духу. Говорят, что веселое искусство, или оптимистическое искусство появляется только тогда, когда все хорошо, а когда все плохо – не появляется. Это не правда. 

У Кошлякова же более элегическая позиция. Его завораживает элегия упадка. Романтизм наблюдения за развалинами, за руинами. Романтизм руин, я бы сказала. Я тоже могу оценить руину, но для меня руина, прежде всего, источник информации. Потом уже я могу насладиться ее общей красотой. Меня в архитектуре всегда восхищала не живописность, а то, как она сделана, восхищает сила человеческого разума. Когда заходишь в готический собор, и думаешь: «Господи, какое чудо природы человек»! Потому что это невероятно. Эту штуку построить надо было. Понимаете? И поэтому у меня такой более позитивистский, я бы сказала, взгляд на вещи, а у Кошлякова нет. 

Искусство, на мой взгляд, не должно вгонять в тоску. Это не значит, что все мы должны улыбаться и слушать веселые песни. Совсем нет. Но даже в самых тяжелых и самых сложных текстах Кафки, есть надежда. Надежда на изменение, на что-то лучшее. Это единственное, что человеку дает возможность жить дальше. 

Есть такое знаменитое воспоминание одного из венских психиатров, переживших Освенцим. Он писал, что первыми сдались те, кто считал, что все быстро кончится. Вторыми сдались те, кто считал, что это никогда не кончится. А выжили те, кто каждый день занимался своим делом. А если ты занимаешься каждый день своим делом, значит, ты неизбежно думаешь о будущем. А иначе, зачем? И это такой оптимизм, который присутствует не в твоей улыбке с возгласом: «Все будет хорошо». Нет. А в том, что ты каждый день делаешь что-то для будущего.