Андрей Кузькин: «Если ты успешен, значит ты вор»

В середине декабря 2016 года были объявлены лауреаты премии Кандинского. Проектом года стала выставка «Право на жизнь» Андрея Кузькина, прошедшая в стенах Московского музея современного искусства. Мы расспросили о новых проектах, планах на будущее, и жизненных убеждениях художника, получившего более полутора миллиона рублей.

Андрей Кузькин - родился в 1979 году в Москве. В 2001 году окончил Московский государственный университет печати по специальности «Художественное и техническое оформление печатной продукции». C 2006 года Кузькин участвует в художественных выставках. В 2008 году получил государственную премию "Инновация", в 2009, 2010, 2011 становится лауреатом премии "Соратник". В 2011 году получает гран-при красноярской IX музейной биеннале «Во глубине». В 2016 году стал лауреатом премии Кандинского. 

Сергей Баландин: На что ты потратишь эти деньги?

Андрей Кузькин: Если моя финансовая поддержка резко прекратится, которая была до сего дня, я буду экономить. При моих потребностях на это можно прожить два года. А если будет развитие и продолжится поддержка, то я потрачу на производство, конечно. Становиться коммерческим художником — а мои работы крайне редко покупаются и продаются — я не хочу.

С.Б.: У тебя есть идеи будущего проекта?

А.К.: В прошлом разговоре нашем ты спрашивал «ты такой разный, не боишься ли ты этого?». И я решил разнести: сделать скульптурную выставку из хлеба — так или иначе я этим продолжаю заниматься, — а потом сделать выставку своей графики, с цифрами. «Право на жизнь» была выставка нематериальная: перформансы, акции... Теперь — вторая, материальная, про скульптуры. И третья — минималистическая, с цифрами. Есть еще один проект «Вечная жизнь» - серия интерактивных видео-интервью с разными людьми – я о нем говорю уже лет 10 как, но всё никак не возьмусь за него…

С.Б.: Я заметил, что свою разность ты пытаешься упорядочить через составление каких-то стадий и кругов ада-рая, как у Данте Алигьери: например, проект «Всё впереди» с ящиками, в которых запаяны все твои вещи по состоянию на 15 марта 2011 года, через двадцать девять лет, по твоим словам, должны быть выставлены в трехэтажном выставочном пространстве следующим образом: на первом этаже — вскрытые ящики, на втором — вещи из них, а третий этаж пустой — только слепящий свет из окон.

А.К.: Я таких аналогий не проводил, но, наверно, со стороны это заметно. (Смеется).

С.Б.: Твои проекты «Всё впереди» и, собственно, «Право на жизнь»...

А.К.: Они похожи.

С.Б.: Да, это такие ретроспективы по сути. Тебе нет сорока, а ты уже подводишь итоги. В твоем возрасте нужно делать новые и новые работы, развиваться, а ты вместо этого все время оглядываешься назад, ретроспектируешь...

А.К.: Володя Левашов, сравнивая эти два проекта, сказал: «Ну ты опять закатал всё в асфальт». После ранней смерти папы я все время подвожу итоги: а что я сделал на сегодняшней день? А как то, что я сделал, проанализировать и передать эту информацию зрителю.  

С.Б.: Ты сказал, что книга была главным условием выставки. Можно ли сказать, что книга была главным объектом на ней?

А.К.: Нет, нельзя. Просто книга — это то, что останется. В идеале выставка должна висеть в музее всегда, чтобы любой человек всегда мог прийти и увидеть ее. А раз этого нет, должна быть книга.

С.Б.: Почему ты называешь это книгой, а не каталогом?

А.К.: В этой толстой книжке 90% моих текстов, каталоги так не делаются. Каталоги — это аналитика от кураторов, искусствоведов, которые собирают, отбирают... Знаешь, есть такие авторы, которые пишут книжки, сами их иллюстрируют, за свои деньги издают, а потом стоят в метро и сами продают. Я себе напоминаю такого персонажа, потому что я сам описываю свои акции для книги, сам придумываю, как она должна выглядеть. Ну разве что мне нашли спонсора и дали денег.

Каталог выставки "Право на жизнь"

С.Б.: И премию Кандинского...

А.К.: А это ли есть признание? Наверное, серьезным искусствоведам не кажется это настолько убедительным, чтобы этим можно было заниматься.

С.Б.: В текстах ты описываешь свои перформансы в третьем лице. Почему?

А.К.: Меня учили в Полиграфическом институте: если ты сделал иллюстрацию к книжке, представь себя ее зрителем. Я хотел сначала написать «один художник» или просто «художник», но в массовом сознании, художник — это человек, который рисует, может нарисовать твой портрет. Становясь на позицию массового зрителя, я не могу назвать себя художником, поэтому это просто «один человек». Можно представить, что это один человек, а можно, что всё это разные люди. 

С.Б.: Но в итоге у тебя получилась биография среднего, безымянного человека.

А.К.: Дима Венков мне так и сказал: было бы круто сделать выставку про одного человека: «один человек пошел в гости к своим родителям, купил тортик» и т. д. 

С.Б.: То, что ты делал в рамках перформансов, ты сам считаешь повседневными практиками или исключительными? Мне показалось, что ты отчасти руководствуешься подростковым сознанием, для которого исключительное является обыденным: бегать по крыше, спрыгнуть с гаража, построить шалаш, залезть на дерево...

А.К.: Эти практики очень живые, и действительно, можно сказать, что я бы хотел периодически погружаться в детство, но я не каждый день залезаю на крышу и на гараж, и эти практики для меня становятся исключительными, ведь я их задумываю специально, как форму художественного высказывания. 

С.Б.: Ты художник, который постоянно находится в поиске: перформансист, скульптор, график, дизайнер...

А.К.: Я колобок.

С.Б.: Говорят, что художнику нужно найти свой определенный стиль, чтобы куратору было легче с ним работать. Рынок хочет гарантий.

А.К.: Мне скучно. Попадая в разные ситуации, контексты, например, в контекст рынка, ты не можешь с ними ужиться, начинаешь заставлять их работать на себя, начинаешь над ними издеваться, потому что ты их осознаешь, а осознавая, не можешь быть честным перед самим собой, идя на поводу у этих контекстов. Может, когда-нибудь я успокоюсь, сделаю выставку хлебных человечков и за дорого продам их, если кто-то захочет... Они, вон, разваливаются... (Смеется)  Видишь, я порчу себе рыночную историю — умышленно или неумышленно, это тоже стратегия ускользания: заплатил человек, там, десять тысяч долларов, а у него через два года — черепки вместо скульптуры. Или, в моем случае, купил человек багор, который я украл, за девятнадцать тысяч рублей и отнес его на место. 

С.Б.: Что это за история?

А.К.: Это была выставка найденных объектов «Удивительные вещи»: сорок восемь объектов и аукцион. Было объявлено, что если лот не купят, его вернут на прежнее место. В результате один из покупателей решил мне подыграть и, купив, сам вернул его хозяевам... 

Когда была презентация книжки, мне понравились слова Юлии Лейдерман, которая сказала, что у меня киношный ум или взгляд, что выстраивание истории, для меня важнее, чем отдельные кадры. История, биография, для меня важнее, чем отдельные составляющие.

Выставка "Удивительные вещи". Фото: Н.Шохов

С.Б.: Да, финал истории с багром похож на настоящий голливудский «хеппи-энд». Мне еще вспомнился случай, когда один англичанин купил у тебя графические планшеты с  выставки «ЖЗН», а их сначала нечаянно выбросили, потом ездили за ними на свалку, получили кучку уже переработанного мусора, и в итоге эту кучку и выставили. Эта режиссура произошла уже без твоего участия, но, на мой взгляд, всё свершилось в лучшем виде.

Ты часто превращаешь свои выставки в антимузей, показывая и предлагая приобрести вещи хрупкие, недолговечные, скрытые, кота в мешке.

А.К.: Человек любит тайны. Ожидание чуда тебя греет.

С.Б.: Есть мнение, что многие молодые художники подсаживаются на гранты и стипендии, а после тридцати пяти чувствуют свою невостребованность, жалуются, что они никому не нужны, а по сути, не могут и не хотят приспособиться к рыночным условиям. И ты — яркий тому пример, с аллергией на рынок, творческим непостоянством.

А.К.: Я думаю, что это связано с русской культурой и православием. На западе, если человек успешен, значит, его любит Бог. А у нас, если ты успешен, значит, ты вор.

С.Б.: Значит, тебя любит дьявол.

А.К.: Да. Если ты честный, значит, ты бедный. Быть честным и успешным — в русском сознании эти две вещи не могут срастись. 

С.Б.: То есть, ты ничего не делаешь, чтобы быть богатым, благополучным и респектабельным, но при этом...

А.К.: Богат, благополучен и респектабелен [Смеется]. Но так или иначе моя совесть спокойна. Я никогда не делал ничего исключительно за деньги, исключительно коммерческого и на потребу, и каждый акционистский опыт был достаточно сильным и важным. То, что он приобрел какой-то успех, значит, я смог выстроить свое высказывание таким образом, что оно смогло дойти до какого-то количества людей и это их тронуло.

С.Б.: Как ты думаешь, чем можно объяснить выбор твоего проекта как проекта года?

А.К.: Валера Айзенберг мне сказал: уже второй год премию дают художникам «национальным», «с корнями». Таус Махачева, получившая приз в номинации «Молодой художник», построила карьеру на национальном колорите. Я тоже не стесняюсь сказать, что я русский художник, и какие-то национальные, народные вещи меня волнуют, я мыслю себя внутри православной культуры. Есть повесть Бориса Можаева «Живой», главный герой этой повести — Федор Кузькин, там про то как чувак вышел из колхоза, потому что ему на колхозные заработки не прожить было с детьми, и ему в результате перестали хлеб в магазине продавать. Но в конце концов он переборол систему и все у него стало хорошо. И дед мне рассказывал, что это все на реальных событиях основано и этот Федор Кузькин из одной с ним деревни...

Документация перформанса "Постельный режим". Фото Ольги Кройтор

С.Б.: О чем я подумал: художником 2015 года был Павленский, и в 2016-м одна тусовка пытается всячески вспоминать его, а другая ищет ему «приличную» альтернативу: тоже перформанс, но не «политический», не «актуальный», а ностальгирующий и «с человеческим лицом». Я подумал, что это симптом эскапических настроений. Воспринимаешь ли ты свое творчество как поиск себя или наоборот, убегания от проблем? Мыслишь ты вообще такими категориями.

А.К.: Я думаю, что в процессе побега ты приходишь к чему-то. Тема побега у меня с детства существует и она очень важна. После перформанса на даче у Ани Желудь, который назывался «Постельный режим», я сбежал, улучил момент, когда не было публики вокруг, не хотел ни с кем общаться, не хотел быть на людях, и ушел в лес, жег всю ночь костер, потом утром вернулся. Это аналогично другому побегу, который я совершил лет в шесть. Была годовщина смерти отца, приехали на кладбище, и я сбежал в лес, я просто побежал, я не думал, почему я это делал, через час меня нашли по следам, я сидел под елкой и плакал.

Я часто езжу в деревню, мне всегда казалось, что это поездки за правдой, за истиной, мне всегда казалось, что та жизнь, которой я живу, — она неправильная, что это все искусственное, наносное. Это побег внутрь себя. Когда я нахожусь в среде без людей, когда я нахожусь в мире, который не создан людьми — мне он ближе гораздо — в эти моменты побега я нахожу силы, нахожу в себе что-то, что считаю истинным, и этому после следую. 

С.Б.: Ты упомянул о своей связи с православием. В свете последних разговоров о выставке «Актуальная Россия», и о том, насколько правомочно в нее включили работы художников, которые не хотят иметь с ней ничего общего, как бы ты отнесся к предложению представлять современное православное искусство?

А.К.: Скорее негативно, в связи с современной политической ситуацией и роли церкви в нашей стране. Я рад что меня туда [в «Актуальную Россию»] не позвали, а если бы позвали, то отказался бы, со Штейнером, с его манифестом не хочу иметь ничего общего. Как и с Гинтовтом, нынешней Ковылиной и т.д. Но, при этом, возможно, по каким-то признакам я бы им и подошел. Но они глупы и не понимают этого, слава богу. Работа «Молельщики» (хлебные молящиеся человечки в цементных коробочках) изначально делалась для выставки которая должна была быть в Андронниковом монастыре, и я согласился ее делать... Но выставка не состоялась, то есть состоялась но в другом месте и с другим составом участников, и туда моя работа уже не вошла - возможно, что работы участвовавшие в этой выставке должны были получить одобрение патриархии и моя не получила - ну и слава богу - всё это крайне стремно... Я бы сказал так: у меня негативное отношение к церкви как властной около-государственной институции, манипулирующей сознанием людей, но я уважаю по-настоящему верующих людей. Я сам крещеный в детстве, но в церковь не хожу, креста не ношу и праздники и посты не соблюдаю...