Крик природы и ее время

Текст: Алексей Мокроусов

Музей Эдварда Мунка (1863 – 1944) в Осло обладает самым большим собранием художника в мире, его фонды насчитывают 28 000 единиц хранения. Для выставки в Москве отобрали сто работ и несколько фотографий – достаточно, чтобы составить полноценное впечатление об авторе, о котором привыкли рассказывать по лекалам. Трудная судьба: многолетняя депрессия, проблемы с алкоголем, долгое лечение в клиниках,– с точки зрения кураторов все это отражалось в настроении его картин. Мрачные сюжеты, тягостный свет, все вроде бы талантливо, но как-то не слава богу. И даже если есть что радостное в трех девичьих фигурах у перил на мосту (одно из самых известных полотен норвежца, «Белая ночь. Осгардстран (Девушки на мосту») тоже привезли в Москву), тут же примешивается и чувство тревоги. И краски как-то бьют по глазам, и сочетание глубокой синевы воды с ярко-красными шляпами и платьями тревожно, и вообще – что может быть хорошего в этом мире?

Мунка привыкли считать современником Гогена и Ван Гога, но он и художник XX века. Не только потому, что три четверти его работ созданы уже в новом столетии, а умер он в один год с Мондрианом и Кандинским, увидевшими мир из принципиально новой для современников перспективы.

Мунк – дитя времени во всех отношениях. Он выписывал массу журналов, читал иностранные газеты, слушал радио, увлекался фигурными коньками и киносъемкой, следил за наукой, особую страсть испытывал к рентгеновским лучам и при этом интересовался социальными проблемами. Мунк рисовал и рабочих, и пожар в соседнем доме, и панику, охватившую Осло в день объявления мировой войны. Но современность у него – и в понимании того, что такое художник, в отношении к репродукциям в эпоху, когда множится все и вся.

Фото: ТАСС

На протяжении десятилетий Мунк занимался фотографией. Первый аппарат, Kodak, купил еще в 1902 году. Запечатлевал места, где бывал, медсестер и врачей в больницах, где лечился, собственные картины, делал многочисленные автопортреты – они преобладают среди 14 снимков, привезенных сейчас в Москву.

Увлекался и кинематографом – как и все современники, смотрел Чаплина, давал работы для развески в кинозалах (один из друзей-коллекционеров, Хальфдан Нобель Роеде, владел сетью кинотеатров), купил себе камеру, это была ручная Pathe-Baby. Снимал родных, друзей, позировал и сам. Некоторые из этих фильмов показывают в рамках кинопрограммы, посвященной Мунку и кино. 

Художник часто пользовался новыми медиатехнологиями, у него есть литография, композиция которой повторяет сделанный им же снимок. А уж сколько благодаря фотоаппарату он нарисовал автопортретов!

Себя Мунк рисовал постоянно. Если от XIX века сохранилось пять его автопортретов, то после 1900 года он рисовал себя каждый год, словно отсчитывая таким образом время, набирая материал для изучения его хода. В итоге набралось больше 40 картин. В Инженерном корпусе сейчас показывают девять автопортретов, в том числе с саморазоблачительными названиями вроде «Автопортрет с бутылками» (1938?) или психологически отточенные полотна 40-х.

Интерес к психологии сопровождал его всю жизнь, во многом он вызван общением с  кружком интеллектуалов, известным как «Богема Христиании» во главе с писателем-анархистом Хансом Егером. Мунк увлекался карикатурами на реальных и воображаемых врагов, но охотнее писал тех, кем восхищался – в Третьяковке выставили портреты Ибсена, Стриндберга, Пшибышевскего и Достоевского; в библиотеке художника сохранилось немало их книг, а рисунок «За рулеткой» 1891 года навеян, возможно, «Игроком» Достоевского, переведенного на норвежский в 1889 году.

Фото: Третьяковская галерея

Графику 1890-х - 1900-х годов автор объединил в цикл жизни “Фриз жизни, это отдельный раздел на выставке. Здесь много природы, фраза «Дрожа от страха, я услышал крик природы», сказанный по поводу одной из версий самого знаменитого полотна Эдварда Мунка «Крик», могла бы стать эпиграфом к этому разделу. Существующий в нескольких версиях «Крик» в Москве представлен графическим вариантом.

Мунку не всегда везло с современниками, его выставку в Берлине досрочно закрыли уже через несколько дней работы (зато на ее руинах образовался берлинский Сецессион). А вот современникам с ним повезло. Весь он – порождение психологической литературы XIX века, это одновременно Достоевский и Гамсун в живописи, погруженный в крайние проявления душевных болезней, в мир неустойчивости и неуверенности. Северная природа, помноженная на депрессию, на алкогольные синдромы – в этом есть что-то вечно скандинавское, наследующее театру Ибсена и Стриндберга, предвосхищающее фильмы Бергмана. Но Мунк не стал заложником собственной биографии, хотя и оказался на всю жизнь травмирован ранней смертью матери, а затем и любимой сестры. Биография забывается, искусство остается. В 1929, будучи уже давно не начинающим автором, Мунк записал: «Довольно писать интерьеры, мужчин за чтением и женщина за вязанием.

Надо писать живых людей, которые чувствуют и дышат, страдают и любят – я напишу серию таких картин и люди почувствуют в этом святость, и снимут перед ними шляпу, как в церкви»,

Святость в начале XXI века – тема особого исследования, но шляпу перед Мунком снимают до сих пор.

К выставке вышел каталог. Среди его статей – «Эдвард Мунк и русское искусство: в поисках параллелей» Надежды Мусянковой, «Эдвард Мунк и Федор Достоевский» Петера Норманна Воге, «Я многому научился у фотографии…» Никиты Ерофеева.