Лаврентий Бруни: «Мои цветы и балерины – разные формы красоты»

В галерее Е.К.АртБюро несколько дней назад открылась выставка «Остановка» в честь юбилея Лаврентия Бруни. Корреспондент ART Узла Сергей Чебатков побеседовал с художником о творчестве, выставках, эмоциях и проекте мечты.

Текст: Сергей Чебатков

Как вы относитесь к тому, что очень часто в статьях, посвященных вашему творчеству, упоминают имена ваших предков художников. Насколько это влияет на вас, как на творческую личность? 

ЛБ: Когда-то мой дядя, Иван Бруни, – художник-график советского периода, в своей книжке написал, что иметь такую семейную историю, это большое бремя. Я этого бремени никогда не чувствовал. Хотя, ощущал, наверное, подсознательно, так как не стал хулиганом в искусстве именно из-за такой семьи. Я сейчас это понимаю. Где-то внутри я не мог позволить себе обидеть память предков.

А все предпосылки для хулиганства были: я долго искал себя в среде Московской школы концептуализма, общался с кругом из «Детского сада», тесно дружил с такими художниками, как Николай Филатов, Андрей Филиппов, Анатолий Журавлев и другими. Все они пытались привлечь меня на свою сторону в искусстве, но так и не смогли. 

Хотя, я делал какие-то отдельные экспериментальные работы: «снежинки» из противотанковых ежей, земной шар из незабудок. Участвовал в выставках типа «Любовники Клавы» и других таких же, малопонятных широкой публике. Но, в конечном итоге, меня стали больше привлекать не оригинальные идеи и индивидуальное видение. Благодаря предкам я так и остался в некоем коллективном сознании искусства. Не смог отказаться от приверженности традициям, которые сформировались у нас в семье еще в дореволюционный период.

Лаврентий, вот сейчас у вас, скажем так, две большие темы в творчестве – это цветы и балерины. Однако, такие картины можно нередко увидеть, например, на Старом Арбате среди поделок, которые предлагают иностранцам и гостям столицы. Как бы вы ответили на упрек в том, что ваше искусство балансирует на грани китча?

Во-первых, тема, которые я выбрал для своего творчества – это не растения и люди, это тема красоты. С ней очень трудно удержаться, чтобы не съехать в китч, в поделки и так далее. То же самое с как с «ню» - очень трудно не съехать в пошлость. Для меня картина, например, является настоящим искусством, когда ты смотришь на нее, и, вне зависимости от того, что на ней изображено, ты не понимаешь, почему она тебя так привлекает. В чем загадка? Это как поэзия – вроде бы обычные слова, но производят на тебя особое впечатление, которое остается внутри и начинает жить самостоятельно. 

Мои цветы и балерины – разные формы красоты. Балерина – это такой инструмент в пустом пространстве, который создает волшебную красоту. Она своим образом на сцене рисует какие-то невероятные линии, пластику.  Я довольно много занимался ню, и балерины, возникли, в конце концов, именно из ню. Это абсолютно аморфная красота, холодная, бестелесная совершенно. Изображение балерины меня как раз привлекает именно тем, что очень трудно разговаривать этой формой. Вообще, очень сложно что–либо делать с изображением балета. Я просто стал этим заниматься из-за сложности. 

А цветы у меня – это только эмоциональный выплеск, я никогда не писал цветы с натуры, только последние пару-тройку лет стал пробовать. Это всегда была ассоциативная такая живопись, эмоциональная, когда необходимо выплеснуть внутренние эмоции. Наверное, именно поэтому, изображая цветы я впервые стал делать большие работы. Брал мастихин и с его помощью увеличивал простой натюрмортный мазок в десятки раз. Мои друзья смотрели тогда на эти полотна (а это была середина 80-х годов) и говорили: «А как это можно вообще продать? Кто это может купить?». Квартиры были стандартные, маленькие. Там невозможно было ничего этого повесить. А мои картины были размером 2х3 метра, и больше – насколько хватало возможностей пространства, холста, подрамников и так далее. Первую большую мою работу с букетом купили только в начале 90-х годов. Но тогда уже пошла другая тенденция. Появились банкиры, которые стали строить себе большие дома, Они стали имитировать западные интерьеры, ну, и западную жизнь, естественно. Отсюда возник стойкий интерес к большим полотнам.

С чем бы вы сравнили свой творческий процесс?

ЛБ: С процессом приготовления пищи. Сначала ты как бы подготавливаешь все ингредиенты и при этом постоянно думаешь о том, например, как краски будут реагировать друг на друга, высыхая, как смешиваться. Я тщательно изучал удельный вес каждой краски. Что будет тонуть? Что будет всплывать? Это важно, когда у тебя толстые широкие мазки, ты накладываешь на холст килограммы краски из больших банок…

Сколько вы в среднем работаете над одной картиной?

ЛБ: Я работаю над каждой картиной только пока она сырая. Соответственно, большая сырая работа сохнет медленнее, чем маленькая. Хотя маленькая может занимать тоже довольно много времени. На большую работу я могу потратить около недели. Многое зависит и от моих постоянных экспериментов с энергией и цветом. 

Они начались еще во времена, когда я торговал небольшими работами на Старом Арбате, чтобы заработать денег на обучение живописи. 

Там возник такой неформальный клуб, и приходило очень много интересных художников. И таких даже довольно известных по тем временам, потому что ни у кого не было возможности продать свои работы, кроме художников МОСХа, которые могли сдать свои вещи в художественный салон. А здесь было прямо настоящее какое-то чудо. Можно было увидеть непосредственную реакцию людей на свое творчество. Не только друзей и знакомых. Помню, какие-то люди подошли и спросили: «Сколько стоят ваши колокольчики?». Я говорю: «Это не колокольчики, а незабудки.» «Какие же это незабудки? Это же колокольчики». Моя работа была сделана в такой экспрессивной технике, поэтому у них было одно представление, у меня – другое. 

И я понял, что люди реагируют как-то на энергию, и на цвет. И цвет – это очень важная, вещь. Я подумал: как сделать так, чтобы цвета не было? Чтобы не пользоваться им? Ведь художник способен легко обмануть своего зрителя. Он может просто подобрать, например, сочетание голубого с синим (оно многим очень нравится), и сделать живописную работу, абстракцию или еще что-то, не важно. И она будет нравиться уже потому, что сочетание цвета такое, без заслуг художника. И я начал экспериментировать - делал серые работы, черные работы и так далее, чтобы посмотреть, как будет реагировать человек. Останется ли без цвета энергия?  Энергия оставалась. И это то, что мне было важно для того, чтобы знать: есть у меня дар какой-то или нет. Все время, каждый художник ведь сомневается: есть у него талант? Ты одаренный человек или, может быть, не стоит вообще мучиться дальше?

У вас были большие выставки в Японии, в Швейцарии, в России, других странах. Вот на ваш взгляд, где самая благодарная публика?

ЛБ: В Японии. 

В чем это выражается?

ЛБ: Японцы вообще большие поклонники любого искусства. И при этом очень толерантные: у них нет жесткого разделения на хорошее и плохое. Они обладают невероятной врожденной эстетикой. В Японии у меня было несколько выставок, и каждый раз при входе в выставочный зал у меня возникало одно и то же ощущение: я не мог поверить, что это мои работы. Мне казалось, что это очень красивые картины какого-то другого художника, мне незнакомого. Обычно в каждой твоей работе есть моменты, которыми ты доволен или не доволен. Скажем, смотришь на нее и думаешь: «Вот ерунда. Я уже это перерос все.» И всегда в какой-то работе видишь недочеты или что-то такое, что тебе нравится/не нравится. Но там, в Японии, этого не было. И я совершенно другими глазами смотрел на то, что сделал сам. Это было похоже на волшебство. Не могу это объяснить, в чем дело. 

Есть ли у вас какой-то проект мечты, осуществив который вы бы могли сказать себе: «Всё, можно спокойно умереть, я сделал в этом мире все, что мог»? 

ЛБ: Есть, наверное.  Я бы хотел развить свой дар до такого состояния, когда проведешь линию и сам понимаешь – она прекрасна. Я когда-то увидел последние работы Хуана Миро, которые он делал уже в конце жизни. Это большие холсты, 1,5Х2 метра. На некоторых из них я увидел именно такие совершенные линии. Он просто проводил кисточкой черту и так оставлял. Это очень высокая планка для художника, который достиг такого внутреннего состояния и уровня мастерства, который позволял ему так делать. Я не могу себе так позволить пока, но очень хотел бы. 

Можно несколько слов о вашей предстоящей выставке в галерее «ЕК Артбюро»?

ЛБ: Это будет выставка экспромт. Последнее время я делал свои проекты под какое-то конкретное пространство. Заказывал макет помещения, размещал в нем маленькие репродукции своих работ и так далее. Здесь такой подготовки не будет, и поэтому наверняка возникнут спонтанные сочетания из новых и старых работ, как это можно увидеть, например, в мастерской у художника. Думаю, что эти случайности позволят создать в экспозиции собственную непредсказуемую живую среду. И для меня такая форма представления очень любопытна и привлекательна.