Портрет художника, написанный еще одним художником

В галерее Marina Gisich открылась персональная выставка художника Петра Швецова «Портрет неизвестного с хвостом и на шпильках» – под кураторством художника Александра Дашевского. Тандем художника и художника невольно взрывная смесь. Возводится ли искусство в квадрат или нивелируется: рассмотрим на примере выставочного проекта.  

Текст: Ирина Дементьева

Петр Швецов стал звездой недавно прошедшей ярмарки Cosmoscow. Одна из его работ– диптих «Болото» была продана за €25 000. Две работы из серии «Бестиарий» забрал Тимати по €11 500 каждая. Коммерческий успех гармонирует с еще одной характеристикой творчества Швецова – эпатажностью. Провокатор – уже устоявшийся образ.  Арт-критик Анна Матвеева в «Коммерсанте» еще в 2009 году пишет: «На этом патетическом фоне новая серия господина Швецова «Болота», которую он представил в галерее Anna Nova, выглядит настолько простой, что кажется чистой воды провокацией». Этот шлейф тянется до сих пор. Спустя 13 лет о провокации говорит и Александр Дашевский, который и стал куратором выставки.  

Биография Александра в качестве куратора уже написана и имеет устойчивую репутацию. Так, например, Дашевскиий параллельно является куратором еще одного выставочного проекта в Петербурге, под названием «Буря» в Namegallary.  Александр Дашевский в 2013-м вошел в список семи самых перспективных для инвестиций молодых российских художников по версии журнала Forbes. Его работы находятся в коллекциях Русского музея и Московского музея современного искусства, а также в частных собраниях по всему миру. Бэкграунд Александра становится поводом для размышления над воплощением принципа куратор как художник. В основе данной проблематики лежит вопрос власти и влияния куратора, который возводя цельный нарратив, дает трактовку и не предоставляет ни малейшего повода задуматься о работах Швецова в ином ракурсе. Куратор создал образ художника, но не сказал ничего о творчестве – искусство осталось позади. Это не перформанс художника, а скорее перформанс куратора, который стал художником.

С порога поражает разноуровневое расположение картин: от самого пола и до потолка, контрасты размеров полотен: от работ во всю стену до размеров 20 на 20, плотность развески произведений: где-то они занимают все пространство стены, где-то стена остается пустой, черный фон картин вызывает тревожность. На них расположились молодые девицы. Их тела обнажены, худы и бледны. Позы откровенны, но одновременно демонстрируют отчаяние и неловкость.  Каблуки и маски/пакеты становятся неизменным атрибутом на всех картинах. Тела унифицированы и обезличены. 

Правая часть зала притягивает шестью работами с изображением молодых девушек, образующими прямоугольник и занимающими собой всю стену. Особой позой отличается дама на левом верхнем полотне, которое немного выступают из логической геометрической фигуры: с одной стороны положение девушки на картине подчиненное – беззащитное, с другой вызывающее. Куратор настолько точно обдумал развеску картин, что по взгляду девушек можно отследить отношения между арт-объектами внутри зала. Возле, завешенной почти под потолок, стены стоит как бы надзиратель – сам художник, его положение немного возвышается над героинями, так как его автопортрет объемный, стоит он на женских туфлях, которые в свою очередь находятся на табуретке – демонстрируя главенствующее положение. Взгляд на автопортрете прищуренный, полный скепсиса, он следит не за девушками, а скорее наблюдает за зрителем. Чуть дальше куратор прислоняет к стене картину, на которой расположилась девушка с длинными ногами, отдельно стоят пары туфель, что наталкивает на ассоциации с куртизанкой в красноречивой позе – облокотившись одной ногой и спиной к стене. 

Обратимся к противоположной стороне зала: там куратор дублирует количество картин, но меняет их расположение. Шесть полотен с девушками спущены вниз, к полу– ниже уровня взгляда, что отражает приниженное положение, стена остается почти пустой. Работы стали как будто ближе, демократичнее к зрителю, доступнее и в размерах меньше, и в позах раскрепощённее: фигурам, изображенным на них как будто уже все равно. Где-то они сидят в пустоте, где-то на стуле, но вновь есть тот, кто за ними надзирает. Девушка, и это считывается по развеске, следит с того же уровня, где находятся и остальные, ей как будто отведена роль «мамки», а вот мужской взгляд куратор располагает высоко над дверным проемом – выше других картин в зале. Проход обрамляют две женские фигуры как части живого интерьера, провожая взглядом, сопровождая. 

В первом зале куратор всеми силами пространственного мышления создает стереотипную историю подчиненного положение женщины и ее унизительного рода занятий и доминирующей роли мужчины, которая вдребезги разобьется во втором зале. Если куратору отводится задача по развеске картин, то за атмосферу и их воздействие отвечает художник. Дашевский красноречиво описывает живописный медиум Швецова: говорит о «коллористических утехах», «романтическом буйстве», «пастозном сибаристстве» и переходит к предмету живописи: «томные прелести» и «барышни с вычурными именами, как на сайтах, предлагающих коммерческий секс». Это второе и последнее упоминание о творчестве Петра.

Кураторский текст поясняет, что куратор не хочет рассказать истории и поднять какую-то проблему, он лишь старается показать портрет художника с отличительными чертами, поэтому о творчестве художника далее мы не услышим, зато рассмотрим его портрет.  Власть художника закончилась и началась власть куратора, который своей рукой начинает создавать портрет Шевцова – без оглядки на его работы на выставке. Зритель бессознательно перекладывает созданный образ на творчество художника – уже с определенного ракурса без возможных личных трактовок. С этого момента мы попали в капкан куратора – капкан интерпретации. 

Уже в первом зале Дашевский рисует первые черты Швецова, его можно было бы охарактеризовать как барочный, пошлый угнетатель и навешать еще много ярлыков, но куратор не хочет останавливаться на стереотипах, созданных им же – вторым залом он их разбивает.

При рассмотрении первого зала нас смутили туфли, на которых стоял автопортрет. Весь ответ, что это значит, содержится во втором зале, виден он при входе в галерею – по центру, но внимание на него как-то не обращается. Ключ к разгадке – изображение самого художника в туфлях. Так разрывается стереотипный шаблон, который цельным нарративом выстраивался в первом зале. Роль женщины немного трансформировалась: женщина в вальяжной позе располагается преимущественного иерархически на стене — выше даже чем художник, но доминирующее положение не занимает.  Петр Шевцов собственной персоной стоит в центре и овладевает практически всем пространством зала. Точнее так изображение с ним располагает куратор. Рядом с ним женщины уже одетые – даже в платьях, как бы оттеняют фигуру самого художника, цензурированную только боксерской перчаткой, одновременно транслируя маскулинность и феминность. Слева от него куча туфель, справа изображения практик шибари, сложившиеся из 4 картин связанных девушек. 

Теперь куратор акцентирует внимание на характеристике Петра как представителя дрэг-квин. В одном интервью художник о себе говорит: «я феминист сам по себе. Во-первых, я бородатая женщина, как известно. К феминизму я отношусь прекрасно и его поддерживаю, в принципе я считаю, что мир очень многообразен и что гендерная данность не должна определять гендерные роли железобетонно, потому что мы все очень разные». Произошел переход с общественного – проблемы «угнетенной женщины» на частное – личные феминисткие взгляды Петра. 

Вновь эта характеристика в полной мере не отражает сущность Петра, она его едва касается. Зрителю вроде и хочется зацепиться если не за характеристику угнетателя, шаблон, который нагло выдрал из рук куратор, то хотябы за проблематику дрэг-квин. Нас непроизвольно наталкивают на размышления о самоопределении художника – как глобальный ответ на вопрос о концепции всей выставки, размышления о борце за свободу самовыражения и личные права. Именно здесь как бы и обнаруживается актуальность, поэтому как бы и можно назвать искусство современным. Нам хочется размышлять о глобальном положении мужчины, добавляя политические коннотации: мужчина не свободен – не хочет служить, не хочет выражать суровую маскулинность, груз ответственности и соответствия норме ложится на него. Уверенно держа в голове правокативную основу куратора, мысль поворачивается в противоположную сторону: а может, дело не в новом самосознании мужчины, а все той же тенденции феминной страны, женской страны. На эти размышления вновь наталкивает куратор, он дает нам видимую свободу интерпретации. Не хочется идти у него на поводу, пытаться как-то осмыслить данную тему в российских реалиях. Нам начинает казаться, что акцент должен быть смещен именно на личность художника, а не на проблему. И как будто бы вновь куратор возвращает зрителя к собственной задумке – создать портрет Швецова. 

Подобный фокус должен был поддержать образ Петра как провокатора, который существует уже более 10 лет. Трюк, который воссоздает шаблонную ситуацию угнетенной женщины, обнажает характер Петра, считает Дашевский. Он пишет, что автор «хихикает», превращая картину в «издевательский балаган», что происходит «сплошное хулиганство». «Эмоциональная и интеллектуальное воздействие на зрителя – это для меня гораздо важнее, чем смысл, который я персонально хочу возложить в данную картину», – говорит сам Швецов в интервью. Не художник обманывает зрителя, а куратор, не Швецов здесь выглядит провокатором, а куратор – именно он создает интригу с помощью развески работ и разделения на два зала. Власть куратора, его капкан заставляет нас думать о Швецове как провокаторе, но может быть это не так. Дашевский же уверено продолжает строить свой портрет Швецова. 

Еще одно описание, которое создает куратор, вписывая в проблемы современности, подтверждает ироничность и эпатажность художника: веселость – ответ на меняющиеся события, своеобразное отношение к политической обстановке. «Уместно ли такое веселье сейчас, да, сейчас особенно», – говорит Дашевский. Тут Швецов выглядит как человек готовый ответить на вызовы современности радикально постироничным жестом. 

Еще жестче прорисовываются циничные черты характера художника в отношении к аудитории: именно зритель становится главным предметом исследования. С самого первого шага в пространстве галереи, на зрителе уже сфокусировано несколько взглядов – тех самых женщин и самого художника. Дашевский пишет, что Швецов «заманивает незатейливого эстета». Художник закинул этот крючок для того, чтобы зритель был, во-первых, «как реквизит для представлений» – объектом представления. И во-вторых, говорит куратор, это «документация и свидетельство» состоявшего перформанса. Мы даже не можем до конца быть уверенными какой медиум выбрал художник: живописец он или перформер, но точно знаем, что стратег с чувством юмора – знаем это по образу, созданному куратором. Эти характеристики мы также можем подвергнуть сомнению. 

Куратор не стремился поднять проблему, возвести творчество художника до теории, что сразу исключает трудности восприятия в связи с навязанной теоретизацией. Такой способ репрезентации выделяет выставку на фоне других проектов, где в неудавшихся версиях выставок в основу ложится концепция философа, которая косвенно соприкасается с выставкой и становится поводом для пространственных размышлений, а работы являются лишь иллюстрацией. В данном случае страдает субъективность автора выставки, о которой в недавнем интервью говорил Мизано. В этой же выставке субъективность сильна, но имеет другие грани. 

Выставка мыслится как цельный сильный удавшийся кураторский проект. Именно куратор выстраивает пространственный рассказ с четко развешенными работами. Именно за ним остается последнее слово. Творчество художника может интерпретироваться, как угодно, а вот рассказ куратора абсолютно тоталитарен, у него нет никакой иной задумки.  «Рассматривать выставку как сложный изменчивый автопортрет» – именно такая была идея Дашевского, которая более чем удачно осуществилась. Куратор обнажает личность художника. Раскрывает грани Швецова и как эпатажного персонажа, и как интеллектуала, представляя его личную историю, высмеивая социально и политическое, играет с ним. Эта выставка не поднимает проблему маскулинности или феминность – это образец персональной выставки, когда характеристики художника становятся понятными лишь из кураторской работы. Дашевский размышляет о ретроспективности выставки: «Начав как умудренный дедуля, продолжая как поп-дива, он может перейти к холодному дендизму или к атлетическим трюкам. И закончить учтивыми светскими обнимашками». Грани субъективности приобретают жесткие углы. Таким авторитарным видением мы попадаем в зависимость от взгляда куратора.

Попав в капкан куратора, мы следуем за ним, верим созданному ему портрету, верим его разрывам стереотипов, верим, что на самом деле Швецов имел в виду то, а не другое. Именно Дашевский говорит, что мы попали в ловушку художника, именно Дашевский говорит, что художник иронизирует. Так он выстраивает одну интерпретацию художника, которую мы уже как бы самостоятельно можем переложить на творчество. Мы как бы свободны в трактовке, но это лишь иллюзия, мы навсегда в капкане понимания куратора. Кураторская концепция опосредует наше восприятия тотально. Существует лишь его мнение. Творческая манера куратора-художника перетягивает власть, которая даже косвенно не может конкурировать с намеком на свободы в творчестве Швецова. А вот доверять ли подобной трактовке, и насколько она подходит зрителю – решать только ему. 

Куратору ориентируется на собственное видение, без подспорья в виде теоретических философских концепций– это наиболее удачный путь для петербургской арт-жизни.  Несмотря на провокативное издевательство над аудиторией, этот проект крайне демократичен для зрителей, но не с точки зрения проблематики, а скорее – некой открытости, доступности и понятности.