"В поле зрения": Константин Звездочетов

Цикл интервью о самом веселом периоде отечественного искусства - последней четверти XX века. Мы познакомим Вас с теми, кто вершил исторический контекст того времени, с художниками и кураторами, входившими в состав таких объединений и групп как: "Клуб авангардистов (КЛАВА)", "Коллективные действия", "Мухоморы", "Чемпиионы мира", "Медицинская герменевтика", рок-группа "Среднерусская возвышенность", любительское объединение "Эрмитаж", "Детский сад"... Данный цикл приурочен к выставке "В поле зрения. Эпизоды художественной жизни 1986-1992" в Фонде культуры "ЕКАТЕРИНА".

Константин Звездочетов родился в 1958 году в Москве. С 1976 по 1981 года учился в Школе-студии МХАТ на  постановочном факультете. В 1978 году выступил одним из основателей арт-группы "Мухоморы", в  деятельности которой принимал участие до 1984 года. В 1986 году инициировал создание группы "Чемпионы  мира" (совместно с Г. Абрамишвили и Б. Матросовым). Издавал литературно-художественный альманах "Ночная  жизнь".

Расскажите о КЛАВЕ, как и почему Вы решили стать участником объединения и как попали в списки КЛАВЫ?

Естественно, попал по блату и по знакомству, как и все это делается в истории мировой культуры. Сейчас я буду  говорить бред, а бред и создал историю искусства. КЛАВА – это было желанием культивации бреда начала 80-х. Мы этот бред сами культивировали. Блат – тот же бред. Например, если мы возьмем эпоху Возрождения… Кто был близок Лоренцо Великолепному, тот и вошел в историю искусств, а вот в Сиене были прекрасные художники, все померли от эпидемии и никто не вошел в историю искусств, потому что там Лоренцо не было. Все по блату делается.

А как Вы определяете круг КЛАВЫ? Вообще что такое «круг КЛАВЫ»?

А есть такой круг?

Есть даже списки КЛАВЫ.

Я думаю, это надо обратиться к правоохранительным органам, потому что списки какие-то ...

Как Вы считаете, кто входил в КЛАВУ?

На самом деле, это одни и те же люди, они и в «АПТАРТЕ» были, и в КЛАВЕ, и потом их Паша Пепперштейн обозвал НОМА. Я не знаю, что за списки такие, но, в общем, это все равно мои друзья.

Фото: Сергей Борисов

Вспомним период с 86 по 92 годы. Какие выставки того времени считаете самыми интересными, и как они повлияли на дальнейшую художественную жизнь?

Наверное, что-то повлияло. Но я, по большому счету, не могу выделить какие-то особые выставки, потому что это все слилось в единый поток ретивости и бодрости. Все бодрились и проявляли всяческую прыткость. Тогда каждый лез и кричал: «Это я! Я самый крутой! Я вот такой! Я сякой! Смотрите на меня, я гений!». Потому что вдруг возникла иллюзия, что мы займем важные места, не в смысле министр или кто-то еще, но будем иметь какой-то общественный вес. У всех было желание поменять ситуацию, желание общими усилиями всплыть на поверхность. Потому что прежде мы были маргиналами. Это было очень хорошо, поскольку не было никаких внешних фиников, пряников, и честно каждый занимался тем, что разрабатывал художественную методику, думал о всяких смыслах. А когда появились возможности хотя бы сказать пару слов на видео или написать строчку в журнале «Декоративное искусство» - все в результате очень отвлекало. Наша прежняя маргинальность предполагала лабораторность. А потом в конце 80-х произошел взрыв, расхлопывание, все с прыткостью стали презентировать то, что у них было наработано. Это то, что сейчас называется хорошим словом «карьеризм». А раньше это было ругательное слово. И все стали делать карьеру на подсознательном уровне. Появились иностранцы, появились деньги, появились возможности выставиться в каком-нибудь Дворце молодежи. В общем, ужасная и мерзопакостная была эпоха.

Насколько я понимаю, коммерческий этап очень сильно оказал влияние на быт художника, а на сами художественные произведения коммерческая эпоха повлияла?

Тогда ходили какие-то цеховики или куча каких-то меховиков, которые отваливали в Швейцарию. И каждому нужно было что-то отвезти с собой, хотя бы в качестве сувенира… Мы им сказали, что есть модное современное искусство, и они на Фурманный ходили толпами и все время что-то покупали. Вообще Фурманный напоминал какой-то порт, все решили делать картины размером 1,5 на 2 метра, как наиболее коммерчески успешные, завалили весь двор подрамниками. А в каждой мастерской сидело по пять человек покупателей. Шел невероятный и энергичный чес.

Фото: Георгий Кизевальтер

Вам было интереснее работать в группе или индивидуально?

Мне всегда было интереснее работать в группе. Во-первых, из-за моей крайней робости. А во-вторых, собственно, я не играю на музыкальных инструментах и не устраиваю jam session, а когда находишься в состоянии общей эйфории, когда вместе что-то придумываешь, хохочешь... Вот это оно и есть. Только в последнее время у меня опять появилось тоже самое: вещи, когда с кем-то работаешь в диалоге, и есть самое дорогое. Пусть порой приходится идти на компромиссы, но по большому счету это то, что называется «движуха».

А есть какие-нибудь интересные истории, характеризующие то время? Конечно, связанные с художественной средой.

У меня другой среды и не было. Кстати, я сейчас вспомнил, конечно, самое яркое впечатление – это выставка в бане. Наверное, все так говорят, да? А что касается случаев, то у меня остались в памяти не случаи, а как бы такие картинки. Вот вижу, например, тот же заваленный двор Фурманного, и по нему идет делегация буддийских монахов в желтых костюмчиках. Кого только у нас не было.

Давайте поговорим об актуальном художнике. Кто такой актуальный художник того времени? И вообще было тогда такое понятие, как «актуальный художник»?

Тогда оно, собственно, было введено, вместо «современного художника». Ну, знаете, чем больше живу, тем меньше понимаю, что имеется в виду. Кто громче крикнет, тот и актуальней, наверное.

А сейчас кто такой «актуальный художник»?

Дело в том, что сейчас происходит институционализация того, что тогда началось в 90-е. Тогда просто никто не знал слова «институция», а была анархия.

Как вы воспринимаете современную художественную ситуацию? Есть ли в ней что-то похожее на те годы?

Похожесть заключается в том, что это та же ситуация, но стагнировавшая. Все то же самое, но это теперь приняло вид нормы. Например, если в то время «карьеризм» считалось бранным словом, то сейчас «карьерист» - это хорошее слово. Сейчас у всех портфолио есть. Тогда, как я уже говорил, была общая прыть, она всех вдохновляла. А сейчас прыть уже организованная, просто обычная прыть. Типа: я поступаю в институт, я получаю диплом и я делаю карьеру. Это, собственно, то, от чего мы в свое время бежали. Вот и все. Мне очень тяжело с нынешней молодежью общаться, поскольку, ощущается - мы дети разных народов. Нынешнее поколение - совсем другие люди, они говорят на другом языке, у них другой менталитет.

Фото: Александр Забрин

Может быть, это хорошо?

Кому? Мне - нет, мне дискомфортно.

А саму художественную ситуацию как вы оцениваете?

Я пока ничего хорошего в художественной ситуации не вижу. Вы видите что-то хорошее?

Но нужны же изменения?

А в том то и дело, что они не происходят. Это период стагнации, это не изменения, все идут по проторенной дорожке.

Но изменения сразу не могут же возникнуть?

Конечно, но уже давно ничего не происходит, с конца 90-х, почти 20 лет. Все становится такой обычной жвачкой. Вот тут у нас современное искусство. Так, откроем журнальчики, современное искусство вот такое, будем делать такое же. А мы пытались самостоятельно мыслить. А сейчас приведите мне пример художника, который ни на кого не ориентируется? - Хорошо, ну все уже показали, например, и что еще?

Я не могу, это будет субъективное мнение. А каким бы Вы хотели видеть современного художника?

Это очень хороший вопрос. Бессмысленный, типа: «а в чем смысл жизни?». Вот сейчас некий идеализм появился, но совершенно нет артистизма. Мы долго с ним боролись, с артистизмом, хотели, чтобы скучно было, брутально. И из-за этого сейчас возник дефицит артистизма. Мне сейчас хочется шепота, влажного взора, чего-то такого. Поскольку теперь все срываются на крик и соревнуются в том, кто кого перекричит. Но уже перекричать невозможно, ибо стоит общий ор, который скучен и неинтересен. Крик хорош в тишине. Мне бы хотелось шепота, понимаете?