"В поле зрения": Павел Пепперштейн

Цикл интервью о самом веселом периоде отечественного искусства - последней четверти XX века. Мы познакомим Вас с теми, кто вершил исторический контекст того времени, с художниками и кураторами, входившими в состав таких объединений и групп как: "Клуб авангардистов (КЛАВА)", "Коллективные действия", "Мухоморы", "Чемпиионы мира", "Медицинская герменевтика", рок-группа "Среднерусская возвышенность", любительское объединение "Эрмитаж", "Детский сад"... Данный цикл приурочен к выставке "В поле зрения. Эпизоды художественной жизни 1986-1992" в Фонде культуры "ЕКАТЕРИНА".

Павел Пепперштейн родился в 1966 году в Москве — российский художник, литератор, критик, теоретик искусства, один из основателей арт-группы «Инспекция «Медицинская герменевтика».

Какие выставки того времени (1986-1992), считаете самыми важными и интересными? Почему именно они имели такое значение, на Ваш взгляд?

Все выставки «Клуба авангардистов» были мощные, запоминающиеся и прекрасные. Мне кажется, это был лучший период выставочной деятельности. Конечно для нас, как для группы-инспекции «Медицинская герменевтика», была особенно важна Вторая выставка «Клуба авангардистов», на которой и произошла презентация наших работ [Первая презентация работ «Медицинской герменевтики» произошла на выставке «Творческая атмосфера и художественный процесс» в 1987 году].  На сколько я помню, там было выставлено два объекта - это «Книга за книгой» и «Латекс». Первый представлял из себя несколько книг, произвольно выбранных из книжного шкафа, которые были укреплены на доске с некоторыми промежутками друг от друга. Особое значение мы придавали тому, что промежутки слегка превосходят толщину самих книг. Второй объект представлял собой четыре противозачаточных кольца, которые в то время продавались в аптеках. Они имели вид таких торов или бубликов и были практически белые, на каждом стояла печать с надписью «Латекс». Поскольку тогда мы написали книгу «Латекс», нам это показалось очень значительным совпадением. В книге шла речь как раз о противозачаточном дискурсе. Например, один из наших первых диалогов назывался «Противозачаточный диалог о лисе» … Поэтому эти объекты можно было считать иллюстрацией к нашему дискурсу. К каждой работе прилагалась бирка с надписью: «Инспекция «Медицинская герменевтика», с печатью. 

Еще вспоминается выставка во Дворце молодежи. Там мы тоже выставляли разные свои объекты. Например, была выставлена «Товарная панель в легком искажении». 

Расскажите о КЛАВЕ. Как и почему Вы решили стать участником объединения? Как Вы попали в списки КЛАВЫ?

Я как-то заочно узнал, что я являюсь членом КЛАВЫ и был этому очень рад. Туда входили все мои друзья, соответственно, было очень уютно и интересно. Это было таким приятным и неожиданным выходом на экспозиционный уровень деятельности художников нашего круга. 

Круг КЛАВЫ - это то, что, грубо говоря, называется Московским концептуализмом на каком-то из его поколенческих периодов. Наверное, сейчас не имеет смысла называть всех членов этого клуба. Первым председателем КЛАВЫ был Сережа Ануфриев – мой близкий друг и коллега по группе «Медгерменевтика». В целом были очень хорошие времена – содержательные и насыщенные. Вся деятельность казалась нам вполне свободной и необязательно приложением к дискурсу, который выстраивался и развивался между нами всеми. Было приятное ощущение, что объект, предназначенный на выставку, можно было сделать за полчаса до самого открытия и спокойно вложить в него все необходимое содержание. То есть ощущалась полная свобода от зрителя – никакого заигрывания и поисков контакта не происходило. Все потом с невероятным смехом читали книгу отзывов, так как люди приходили разные и писали иногда очень забавно. По большей части, конечно, посетители недоумевали.

Никто не собирался кого-то шокировать, эпатировать, заинтересовывать или втягивать во что-то. Все объекты представляли собой «вещи в себе» – достаточно закрытые и герметичные. Да и выставки сами по себе были неким теоретическим пространством, в котором располагались разные объекты. Это носило характер продолжения текста. О такой степени отвлеченности и воспарении над практикой в наше время остается только мечтать или блаженно вспоминать.

Мы неоднократно слышали о термине «НОМА» и знаем, что он придуман Вами. Откуда он взялся?

Да, в какой-то момент показалось, что те обозначения, которыми этот круг пользовался раньше, недостаточны или не совсем устраивают. А именно: МАНИ или Московский архив нового искусства, круг московского концептуализма… Придумывая этот термин, мне хотелось освободить слово, обозначающее этот круг, от каких-то четких привязок к сфере искусства. В термине НОМА таких привязок нет, потому что, мне казалось, что это явление может существовать и за пределами искусства тоже. В том-то сладостность нашей деятельности и была, ее можно было идентифицировать как угодно – как философскую, как какой-то сектантский мистицизм… Сам термин заимствован из истории Древнего Египта. Когда тело Осириса, по преданию, было расчленено, каждая отдельная часть этого тела называлась Ном. Затем эти части были захоронены в разных районах Египта, что позволило эти территориальные единицы тоже называть Номами. То есть миф о египетском боге, который воскресает и собирает свои части, задействован в игровом контексте, но также вся сумма коннотаций - номинализм, номады и так далее….

Какие самые яркие впечатления и эпизоды у Вас остались от того времени? 

Ярких эпизодов было, конечно, бесконечное множество. Могу рассказать момент, когда проходила очередная выставка в ЦДХ. Мы в составе «Медгерменевтики» собирались там выставить инсталляцию «Смеющееся насекомое». Она была сделана для выставки в Японии, там были представлены, условно говоря, «лица» насекомых – увеличенные морды пауков и каких-то других существ. В зале звучало четыре типа смеха, которые смешивались между собой  - детский смех, девичий смех, смех стариков и смех душевнобольных. В своем смешении они давали как бы издевательский хохот насекомых, которые радуются, что их деятельность не видна людям. Наша инсталляция нарушала их скрытость и сокровенность, потому что были представлены увеличенные «портреты» насекомых. После Японии инсталляция должна была показываться на выставке в ЦДХ, но почему-то приехала только одна фотография паука. Никаких других «ингредиентов» - звукозаписи и остальных фотографий не оказалось. Я помню, что на улице было очень грязно, мы за час до открытия пришли в ботинках, облепленных грязью… Мы увидели, что в тупике громоздятся, видимо, списанные уже в архив кресла и пуфики. Мы перетащили их в наш отсек выставки и ис*****и [избили] просто все это нашими мега-грязными ботинками. Работу мы назвали «Паук зимой». В таком, собственно, качестве она и была представлена на выставке. Рассказываю я это, чтобы реконструировать то привольное состояние, в котором мы тогда находились. Прекрасный по***м [безразличие], которым руководствовались наши жизни. 

Сергей Мироненко, Андрей Ройтер, Вадим Захаров, Павел Пепперштейн, Сергей Ануфриев. Фото © Сергей Румянцев. 

Чем для Вас были объединения? Почему художники объединялись? Лично Вам интересней было работать индивидуально или в группе?

Судя по тому, что я работал в группе, конечно интереснее в тысячу миллионов раз было работать в группе. Это была совместная деятельность, в центре которой оставалась постоянная структура диалога, постоянные беседы, разговоры… Собственно, это было главное, чем мы занимались. Затем мы прибавили к этим беседам еще и практику «инспекций». Мы решили, что будем инспектировать различные явления и ставить оценки в специальных инспекционных блокнотах по определенной оценочной системе. Структура этой логической связи заключалась в том, что никто не мог проследить, почему была поставлена такая оценка. Она возникала спонтанно, как некое озарение. Такая деятельность была нацелена на подрыв самого оценивающего механизма как такового. Нам, конечно, хотелось избавиться от необходимости что-либо оценивать, именно поэтому мы стали все оценивать.

Первая наша инспекция была в пивном баре «Белые ночи» на Соколе. Это был огромный стальной ангар, куда мы пришли на следующий день после изобретения структуры. Выпили там пива с крабовыми палочками, познакомились с монтажником из Липецка, который оказался нашим соседом по столику и завернул интересный рассказ о своем сыне и городе. Всему этому мы поставили очень высокие оценки. Вскоре инспекции была подвергнута первая художественная выставка – «Всегда начеку». Это была серия выставок, которую проводила художественная студия МВД. Там были  художники, которые работали в милиции или художники, которые занимались визуализацией деятельности законоохранительных органов. Они делали роскошные выставки. Было несколько лидеров этой большой студии – Козел и Знак – это были действительно их фамилии. Они заметно лидировали на общем фоне, хотя в целом на выставках демонстрировались очень хорошие работы. Козел и Знак были очень заметны, потому что у каждого была своя тема. Например, Знак занимался моментами блаженного отдыха и идиллических пауз. У него была картина, где изображен просвеченный солнцем лес, прислоненный к дереву мотоцикл и милиционер, привольно раскинувшийся на лужайке, отдыхавший между нелегкими делами службы. Художник Козел тоже имел тоже свою необычную линию – он единственный из всей студии освещал деятельность полиции Запада : на больших холстах в модернистской манере были изображены западные «копы», разгоняющие мирную демонстрацию пацифистов или бьющие дубинками чернокожих –  в общем, совершают всякие неблаговидные деяния. Мы поставили этой выставки тоже очень высокие оценки. Мы сами были в тот момент инспекторами и в каком-то смысле ощущали себя охранниками незыблемых законов мироздания и называли себя в тот период «неподкупными чиновниками выцветающих флажков». Действительно была эпоха «выцветающих флажков», когда советский мир и советская эстетика таяли на глазах и превращались в нечто уходящее, прощающееся. 

Была ли конкуренция между художниками? 

Я особо не помню никакой конкуренции. Может быть, в каких-то видах она и присутствовала, потому что тогда стало приезжать очень много западных деятелей, связанных с искусством  – журналистов, критиков, галерейщиков и коллекционеров.  Конечно, многие художники относились к этому с большим энтузиазмом, и они конкурировали за внимание приезжающих господ и дам. Мы в нашей деятельности пытались создать альтернативу этой ситуации – кроме всего прочего существуют еще загадочные внутренние инстанции, выработанные самим кругом. Поэтому, кроме ожидания внешних посетителей, они должны были учитывать, что придет инспекция, приход которой не имеет никакой прагматической ценности, но, тем не менее, это тоже важен. Создавалась такая намеренная раздвоенность в сознании художников. 

Насколько начало «коммерческого этапа» повлияло на ситуацию в художественном сообществе? Как возможность продажи произведений отразилась на вашем творчестве? 

Конечно, оно повлияло. Во-первых, все стали делать большое количество картин. Невозможно не вспомнить аукцион Sotheby’s, на котором я присутствовал. Впервые там мои друзья получили коммерческое признание. 

Актуальный художник того времени, кто это? Что значило понятие «актуальное» в то время? А сейчас?

Тогда еще все было разделено на круги и сообщества, поэтому общего понятия актуальности не было. Например, часть художников нашего круга считали себя остро актуальными, а другая часть нашего круга относилась к этому понятию очень критически. Сразу вспоминаются слова Андрея Монастырского, что актуальность – это варварство. Под этим и сейчас я готов подписаться тысячью миллионов подписей. 

Павел, Вы в 2007 году были признаны журналом GQ лучшим писателем года. В прошлом году Вы как художник получили премию Кандинского. Кем Вы сами считаете себя? Писателем, художником или творцом в широком смысле этого слова? 

Как-то по-разному, но в целом присуждение мне звания «Писателя года» GQ порадовало на много больше, чем премия Кандинского. Это было еще связано с ситуацией раздвоенности и разобщенности, потому что здесь моя деятельность тогда воспринималась больше как литературная, а на Западе – художественная. Люди знакомые с моими книжками даже не знали, что я художник, а тем, кто знал мои художественные работы, было все равно на мои книжки. Такое несовпадение было, как мне кажется, очень здоровым симптомом. Сейчас, благодаря интернету, всем про все известно, и мне это кажется отвратительным. Просто гнусным!

Как Вы воспринимаете современную художественную ситуацию? 

Не могу сказать, что она как-то радует. С одной стороны, все что связано с искусством происходит очень интенсивно, с другой – терапевтического потенциала становится меньше и меньше. Искусство хочет воспринимать себя как некий «вскрыватель» язв общества, или «указыватель» на эти язвы, может быть провокатором болезни, в целях ее обострения. Все это делается без должных врачебных навыков и осторожности. К сожалению, никто не давал клятву Гиппократа и это очень обидно – для художников тоже было бы неплохо ввести что-то подобное в духе «не навреди». Об этом почему-то никто не думает, соответственно пиздец как сильно вредят. 

Над какими проектами Вы работаете сейчас? В каком направлении планируете дальше двигаться? 

Меня почему-то влечет в противовес белым сияющим залам галерей к затхлому пространству старых музеев, где висят потерявшие уже всякую актуальность произведения, где бродят случайные посетители, сидят старушки в вязаных носках. Мне бы хотелось создать такую серию «Основные события истории», поскольку все делаемое с таким замахом типа «Явление Христа народу» уже заранее обречено на то, что будет висеть в таком затхлом пространстве, где старушка вяжет носочки.

Есть ли у Вас какие-то пожелания молодым художникам? 

Ни в коем случае не становиться художниками. А если становиться, то не забывать всякие основополагающие принципы гуманизма, человеколюбия. Осторожности в своих действиях, осмотрительности. Всякие обострения, которое искусство любит, могут идти во вред и могут вызвать совершенно ненужные реакции, поэтому лучше рисовать цветочки, березки и животных.