Трогая сакральное

Выставка Евгения Антуфьева «Хрупкие вещи» (усеченная версия выставки «Вечный сад» в Цюрихе на Manifesta этого года), посвящена Владимиру Набокову и его любви к бабочкам открыта сейчас в Pechersky Gallery.

В последних своих проектах Антуфьев всё чаще говорит о гениях, но как бы исподволь, через «неглавное», через детали. Так об Анне Павловой в проекте «Бессмертие навсегда» он рассказывает через пирожное. И пирожное, действительно становится метафорой балерины: белоснежное, воздушное, нежно и хрупкое. А что на счет того, что пирожные едят — здесь подключается религиозное прочтение пищи как евхаристии. Мы все — причащаемся красотой. Там же, в экспозиции Анны Павловой выставлены чеки. Как Ива Кляйна, Антуфьева интересует, сколько стоит Красота. 

Рассказ о бабочках в здании Вассеркирхи, где проходила выставка «Вечный сад», выглядит более чем уместным. Он словно бы и не о Набокове, во всяком случае не о Набокове-человеке. Над алтарем висело огромное изображение бабочки-голубянки, являясь одновременно символом распятого Христа (какую роль в этом контексте играет Набоков оставим открытым) и традиционной метафорой воскрешения. 

Как мрачные тени из потустороннего мира черные силуэты насекомых населяют номер Набокова.

На выставке он представлен как охотник. Несколько раз используется его фотография с сачком. Он — охотник. Что именно здесь важно для Антуфьева и для нас? То ли, что у Набокова, как и у Гёте были амбиции в области естественных наук? Что искусство пытается познать природу? Как известно, Набоков открыл двадцать новых видов бабочек. Или то, что охота на бабочек становится метафорой вдохновения, где бабочки, как Анна Павлова, будут образами, соединяющими в себе и «прекрасное», и «редкое», а — самое главное - «новое» и «неизвестное». 

Рядом вазы из крашенной бронзы, относящиеся к самой загадочной части любой экспозиции Антуфьева, центр которой почти всегда в последнее время составляет История. Вроде бы не имея прямого отношения к ней, эта аранжировка составляет всю поэтическую, иррациональную, художественную прелесть авторского месседжа. 

Ваза из бронзы, бабочка из бронзы, но отливки сделаны с восковых моделей, позволяющих видеть отпечатки пальцев, которые из него лепили. В этих скульптурах важна их рукотворность. Мы буквально видим, как указательный и большой палец руки художника щипками лепят форму. Тем же жестом он берет обрезок бумаги в форме бабочки и наводит тени на стену номера гостиницы. Это жест охотника, рассматривающего свою маленькую добычу. 

В романе Томаса Манна «Лотта в Веймаре», посвященном встрече уже зрелого Гёте со своей ранней любовью, в одной из сцен героиня, в ответ на слова поэта о трогательности прошлого, отвечает: «Ничего нет утешительного в том, что ты называешь его трогательным, ибо трогательное не твоя сфера. Там, где мы, простые люди, бываем растроганы, ты усматриваешь лишь интересное». Эпитет «трогательный» по отношению к скульптурам Антуфьева как нельзя кстати. Их рукодельность — визитная карточка художника. Другое дело, что творимые им объекты — цветы, насекомые, куколки — создают впечатление ранимых и хрупких созданий, всякое касание к которым оставляет на них следы, как на пирожном. Художник с величайшей бережностью и любовью, но препарирует объекты своего исследования и выносит их на публику, как бы демонстрируя акт присвоения: пишет инсценировку «арзамасского ужаса» Льва Толстого для кукольного театра, выставляет рисунки своей бабушки, публикует в каталоге свой разговор с матерью, снимает свой разговор со сторожем кладбища, на котором похоронена Анна Павлова. Для выставки «Вечный сад» в Цюрихе, он достает личные вещи Набокова, он, как охотник, рыщет по миру в поисках артефактов, нижнего белья знаменитостей, для него нет табу. Персонаж в шортах и с сачком — образ художника, по-детски жадного, желающего, как Ив Кляйн, присвоить мир себе, пока взрослые ограничиваются любованием.