Сергей Калинин. Путевые заметки

Жанр этнографической зарисовки, к которому обращается Сергей Калинин – вроде бы анахронизм, ведь в наши дни не осталось неисследованных земель и народов.  Но этот взгляд путешественника оказывается своевременным и острым. Да знаем ли мы Европу в самом деле – пожалуй, эти страны кардинально изменились. Боязнь глобализации, унификации  связывали с Америкой – везде  одни и те же гамбургеры, одни и те же лого корпораций. Необычное привыкли искать в экзотических странах и радикально иных культурах.  Но в постколониальную эпоху все переворачивается – и унификация приходит вместе с иммигрантами. Путешествие становится как бы невозможным – перемещаясь из города в город, помимо архитектурных достопримечательностей, ты видишь одно и то же: кебабы, китайские и индийские ресторанчики, уличные прилавки с бижутерией, специальные парикмахерские для африканских и азиатских волос и множество людей в национальных одеждах. Это новое лицо Европы – она расплачивается за многовековую попытку подчинить своей культуре другие народы  и теперь подчиняется им сама. Тут не только расплата за колониализм, но и провал политики мультикультурализма, о котором говорили недавно Меркель, Кэмерон и Саркози, ведь эта политика не была искренней – преподавание на родном языке в школах подразумевало желание принимающей страны сохранить возможность отослать иммигрантов обратно, не допустить полной интеграции. Лояльность к другим религиям  и традициям была компенсацией за отсутствие социального лифта – вы бедны и останетесь такими, но зато сможете совершать намаз. Объединение иммигрантов в общины делает неэффективной и практику квотирования при приеме на работу – «правые» европейцы порицают желание попавших на значимый пост представителей национальных меньшинств протащить за собой всех родственников, но, по сути, в этом виноват мультикультурализм, из-за которого сохраняется представление, что члены общины – «свои», а все остальные – «чужие».

Как правило, художники высказывают свои мысли о проблеме мультикультурализма в новых медиа – работая с видео,  фото, создавая инсталляции и проекты в жанре эстетики взаимодействия. Серегей Калинин выбирает «европейскую» технику живописи, и в ней ему удается рассказать очень многое.  Он не дописывает картину от угла и до угла, но берет только то, что его впечатлило, как живописца. Этот белый вакуум говорит об отделенности иммигрантов от новой среды их обитания, а также лишает зрителя возможности сразу определить, в какой стране была сделана эта работа.  Эти люди – в Париже, эти – во Флоренции, а эта женщина – в Пизе. Но в этом не уверены ни они сами, ведь они в первую очередь «в общине»,  да и мы не знаем, точно ли мы переместились в другой город, ведь люди вроде бы те же самые. Кроме того, белый фон отсекает информацию о том, чем эти люди заняты. Две дамы привлекают взгляд узорами на тканях своих платьев, но стоило бы знать, что они торгуют на улице, разложив на грязной тряпке мобильные телефоны, нелегальные сигареты и просроченное детское питание. Там же посреди товаров – их ребенок в коляске с прической, которую можно принять за экзотический фрукт. За ними – карта парижского метро, которая считывается как еще один орнамент.

Белый фон играет и с нашими предубеждениями.  Вот фигура, лежащая на земле, мучительно согнутая, за ней виден фрагмент решетки. Без продолжения контекста мы не можем понять, находится ли этот человек в заключении, «за решеткой», или снаружи  – бездомный, заснувший на улице под солнцем. Впрочем, и снаружи черный иммигрант не вполне свободен. И это стереотипы – увидев  иммигранта, европеец начинает думать о проблемах, своих или его. Правда в том, что Сергей Калинин зарисовал девушку, которая занимается йогой – что есть признак вполне успешной европейской жизни.  Принцип «верить только своим глазам» уже не работает как стратегия сопротивления пропаганде.  Фильтры уже внутри, и потому сюжеты об иммигрантах содержат страх и угрозу. В идиллической сценке флирта на улице спрятано граффити с пистолетом, вырезанное на коре платана. Девушка на скамейке в парке совмещена с фрагментом витрины оружейного магазина на соседней улице. Надо заметить, что в сложенных молитвенно руках девушка держит мобильный телефон, а в сумках у нее вовсе необязательно взрывчатка.

Принадлежность к другому фенотипу является достаточным основанием для подозрений – «другой» окружен неизвестностью, подобной белому фону в картинах Калинина, и европеец волен наполнить его своими предположениями.  Ощущением опасности пронизано всё – в уличной фреске в Париже у метро Републик,  которая должна изобразить дружбу народов, улыбки детей больше похожи на оскал монстров из фильма ужасов. Позитивная агитация не задалась. Зато с негативной  есть большой исторический опыт – недавняя выставка в музее Ке Бранли рассказывала о завоевании Новой Каледонии Францией в 1853 году и судьбе аборигенов – канаков.  Мирные земледельцы были представлены в газетах кровожадными людоедами, а укрощение и просвещение людоедов  нельзя не считать благим делом. Империи нужна была колония, и это нужно было оправдать. Теперь дешевая рабочая сила, ввезенная в 50-е годы ХХ века, период экономического подъема, уже не нужна постиндустриальной стране. Система 3D (dirty, dangerous, difficult), работ, ради которых были приняты и в соответствии  с которыми были воспитаны мигранты, уже не существует. Dirty, dangerous, difficult  - теперь описание человеческих качеств мигрантов. Разумеется, иммигранты (обратим внимание, уже не в первом поколении, но до сих пор «иммигранты») чувствуют себя «лишними людьми» и бунтуют, угрожают большинству. Правые политики представляют бунт как причину нежелательности присутствия этнических меньшинств, в то время как бунт – следствие их нежелательности.

С другой стороны, угроза европейской системе ценностей существует – гетто становятся непрозрачными для осуществления функций государства и защиты прав человека. Поддержка инаковости приводит к полной изоляции анклавов,  и вот уже в 2002 имам французского городка Рубо объявляет его «мусульманской территорией» и запрещает въехать в него Мартине Обри, бывшему министру труда и лидеру Социалистической партии, как женщине-христианке. Законы традиционного общества соблюдаются в гетто гораздо строже, чем на исторической родине, и если женщина в исламской стране могла добиться поста государственного чиновника, то в мусульманском квартале европейской столицы ее могут убить за то, что она без платка.

Надо отметить, что в первом поколении мигрантов конфессиональная принадлежность значила меньше, чем этническая. Турки и арабы, например, продолжали враждовать как империалисты и жертвы турецкого господства. Ислам стал объединяющей и устрашающей силой не так давно. Причиной тому не только «деиндустриализация», в ходе которой иммигранты оказались ненужными новой экономической системе, но также падение светских идеологий. Борис Гройс в интервью Openspace в 2008 году говорит: «Практически все секулярные идеологии типа коммунизма, да и либерализма тоже, которые в течение длительного времени удовлетворяли интеллектуальные и духовные запросы европейского человечества, оказались сегодня, что называется, сильно подмоченными и потеряли привлекательность». Не только ислам, но и христианство вновь становится важным для людей.

Сергей Калинин продолжает искать колоритных персонажей для картин, и находит их во множестве среди прихожан-католиков. Лицо христианства изменилось не в меньшей степени, чем лицо Европы. Священники на традиционном локальном событии в Риме, процессии Св. Крисогоноса в Трастевере – выходцы из бывших колоний. На рождественской проповеди urbi et orbi папы римского Франциска – очень много африканцев. Для иммигранта это попытка хоть как-то вписаться в европейскую систему, не быть изгоем.  А для европейца в свою очередь это повод смириться с изменившимся окружением.  Средневековая мозаика над входом в церковь Сан Томмазо ин Формис в Риме изображает Христа, освобождающего черного и  белого рабов – для христианства не было разницы между расами, важнее было классовое неравенство и права человека. Но если присмотреться к мозаике, становится видна диалектика изображенного. Освобождает ли рабов Христос, или держит за руки крепче цепей? Пожалуй, второе. Получить инструкции, как правильно жить, вручить себя некоей высшей силе проще, чем жить, анализируя реальность, постоянно вырабатывая правила для себя и неся ответственность за свои поступки.

В беседе «О вере и неверии» философа Умберто Эко и кардинала Мартини (Москва, Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2011), построенной в форме эпистолярных вопросов и ответов иезуит Мартини задал свой финальный вопрос – откуда берутся этические нормы у неверующих, кто заставляет их быть праведными? Церковь уверена, что если она не будет держать каждого за руку, он неминуемо станет преступником. Эко, получивший католическое образование и отрекшийся от религии в 22 года, отвечает, что главное для установления этических норм – присутствие Другого, наблюдателя, оппонента или соратника. «Как нельзя жить без еды и сна, так же нельзя понять, кто ты, без взгляда и реакции другого. Даже те из нас, кто убивает, насилует, грабит, занимается этим достаточно редко, а большую часть жизни жаждет от других любви, уважения, восхищения. Случись нам жить в обществе, где все твердо решили не смотреть на нас, не заговаривать с нами и не обращать на нас никакого внимания, мы бы умерли или сошли с ума». То, что при этом чуть ли не врожденном чувстве этики люди считали возможным воевать и убивать, в том числе и христиане, Эко обосновывает тем, что понятие о Другом, который оценивает поступки, было сужено до членов собственного сообщества, а «чужого» за человека не считали. Бережное отношение к каждому – плод тысячелетней цивилизации. Права и свободы становятся транснациональными – защите подлежит человек (human being), а не только гражданин (citizen). Но политика мультикультурализма начинает выявлять и пестовать отличия, и, основываясь на этом, меньшинства начинают требовать для себя особых прав и свобод. Это лишает людей возможности референций к Другому:  если у каждого свои правила, то с чем соотноситься?  Христианство возвращает нормы, перед которыми все равны, большую историю.

Сергей Калинин в своих итальянских заметках выносит на первый план желание общности – в его картине благородные девицы из католической гимназии, скандирующие речевки во славу папе Франциску, рифмуются со следующей рядом  гвардией Ватикана. Христианство как униформа, в которую мы сами желаем облачиться, чтобы получить устав, чтобы нам помогли принять решения. Картина рядом  – стадо овец, шествующее по Аппиевой дороге: клубы шерсти, молока и мяса, ступающие копытами по отполированным глыбам вулканической лавы. Ассоциация верующих со стадом не оскорбительна, а традиционна – многие мозаики Рима, как, например, фриз в алтаре Санта Мария ин Трестевере, представляют христиан как овец, следующих по заданной траектории – из Вифлиема в Иерусалим.  Быть невинным агнцем и слушаться пастыря – это дарует облегчение, а груз светского человека, вынужденного постоянно вырабатывать себе правила, порой невыносим.  Эко противопоставляет в своем ответе кардиналу  этику секулярную, чувство долга перед следующими поколениями –  и этику, основанную на религиозных правилах. «Неверующий может считать, что зло, сотворенное им втайне, пройдет незамеченным. Но ведь если неверующий полагает, что никто не следит за ним с небес, знает он – по той же причине – и то, что никто его и не простит. Он сотворил зло и знает об этом. Теперь одиночество его будет бесконечным,  а смерть – полной отчаяния. Такой человек скорее, чем верующий, прибегнет к публичному покаянию: просить прощения он будет у других». Другие могут и не простить, а Бог – всепрощающий.

Желание освободиться от необходимости формировать собственное мнение видит и Борис Гройс в своей статье «Религия в эпоху дигитальной репродукции» (Openspace, 02.12.2008): «Ритуал как таковой не является ни истинным, ни ложным. В этом смысле он отмечает нулевой уровень свободы мнений, то есть уровень свободы от всякого мнения, от обязанности иметь мнение». Воплощением ритуала становится видео – именно в такой форме распространяют свои послания современные религиозные движения.  «Духовные гарантии бессмертия, которое предположительно ждет нас за пределами этого мира, дигитальное видео подменяет техническими гарантиями потенциально вечного повторения внутри этого мира — повторения, которое становится формой бессмертия благодаря своей способности прервать поток исторического времени. Закольцовывая человеческие действия, обе эти практики, ритуал и видео, реализуют ницшеанское обещание нового бессмертия — вечного возвращения одного и того же. Буквальное повторение можно рассматривать и как путь к личной самосакрализации и бессмертию — бессмертию субъекта, который готов подвергнуть себя такому повторению».

Сергею Калинину в своих «Путевых заметках» удалось поймать  ритм вечного возвращения ритуала, к которому можно причислить не только ежегодную речь папы и гвардию в исторических костюмах, но и туристический визит – прикосновение к камням, по которым ступали римские легионеры, и стадо овец, таких же, как и тысячу лет назад. Но кроме этого в поле зрения художника попадает и желание дигитальной репродукции, современного бессмертия. За африканской девушкой на urbi et orbi видны руки, молитвенно воздетые из толпы к небу, а в них – планшет Apple, ниже – рука с мобильным телефоном, слева – камера Ватикана, являющая чудо нового века: папа далеко на балконе и почти не виден, но камера передает его на гигантский экран на площади и ты видишь его лицо, как будто он рядом и говорит именно с тобой. Также и в Трастевере священники вместо креста или хоругви несут репродукторы, из которых звучит проповедь – и вполне возможно, что священники-иммигранты не могут произнести сами правильно эти слова, а возможно, и не понимают их. Пропущена ли молитва через себя и осмыслена, или нет – не важно, формально ритуал соблюден. Как икона была отпечатком невидимого божественного оригинала, так теперь нам является воспроизведение невидимого цифрового файла. Присутствие на мессе должно быть зафиксировано, участие подтверждено -  мальчик снимает на смартфон своего плюшевого медвежонка на фоне собора Св. Петра и папы на балконе.

Эта необходимость в фиксации своего участия в ритуале и демонстрации его другим все же подтверждает секулярную этику – мы хотим признания наших действий ближними, и проще всего его добиться, совершая нечто традиционное. На мессе люди не столько общаются с богом, сколько присутствуют, а в туре по Европе не столько смотрят на достопримечательности, сколько фиксируют, что они их посетили и оповещают об этом друзей. Калинин находит тех, кто не нуждается в мнении другого, не осознает ритуала как необходимости. Девочки во Флоренции, окруженные историей, смотрят в небо, упав на каменные шары-ограждения. Мальчишки лазят как по спортивному снаряду по древнеримской скульптуре Пасквино в Риме – им дела нет до того, что литературный жанр злобной политической карикатуры «пасквиль» произошел именно отсюда, и именно тут римляне вывешивали с древних времен и до Берлускони издевательские стихотворения. Дети живут здесь и сейчас, а не в прошлом или будущем. Здесь и сейчас живут невидимые обитатели крыши на флорентийской вилле – Калинин изображает не только дивный вид на Санта Мария дель Фьоре, какой простому туристу не увидеть, но и подмечает трусики, брошенные на столе. Кто-то за кадром либо смотрит в небо, отдавая солнцу всё тело без остатка, либо в глаза своему партнеру. Впрочем, небо, солнце, секс, дети – это тоже ритуалы, только языческие, и тоже повторяются с начала времен.

Что не является спасением в ритуале, так это жизнь художника. Гройс говорит о том, что фигура пролетария, например, была сакрализирована социалистическими движениями  из-за того, что рабочий «совершает в процессе своего труда повторяющиеся, отчужденные, можно даже сказать, ритуальные действия»,  «а вот интеллектуал или художник — воплощение творческого духа перемен — такой оценки не удостоился именно из-за своей неспособности повторять, репродуцировать». Художник и есть бастион секулярной этики, каждый раз он ставит себя перед выбором темы, следующего действия, следит за переменами или провоцирует их. Какое оно – лицо Европы: черное, белое, исламское, христианское, гражданское? Возможно, именно современное искусство и есть это лицо, меняющее, как на карнавале, маски и идентичности, вживающееся во всевозможные неожиданные роли. Калинин ловит художников как сюжет именно в карнавальной Венеции – живописец Владимир Дубоссарский вытанцовывает, надев клоунский нос, чтобы развлечь ребенка, а неизвестный посетитель биеннале, в полном одиночестве ожидающий катера на причале, держит в руках красные дамские туфельки на каблуках. Шуты – ну и пусть, ведь кто, как не шуты могли скорчить гримасу, более правдиво говорящую о ситуации, чем благопристойное ритуальное лицо.

Диана Мачулина 

04.07.2014 – 27.07.2014

Галерея "Триумф"