Илья Кабаков. 60-е — 70-е. Записки о неофициальной жизни в Москве

27 мая умер художник-концептуалист Илья Кобаков. Ему было 89 лет. В 1999 года издательством Wiener Slawistischer Almanach, а позже издательством «Новое литературное обзорение» была выпущена книга «Илья Кабаков. 60-е — 70-е. Записки о неофициальной жизни в Москве». Об издании рассказывает Юлия Крышевич.

Текст: Юлия Крышевич

Название книги Ильи Кабакова полностью отражает намерение автора: передать собственное ощущение о художественной жизни Москвы в 60-е и 70-е годы. Для Кабакова, интенсивность творческих экспериментов в то время была напрямую связана с зашкаливающим чувством страха и безнадёжности в обществе. На момент написания книги, начало 80-х, автору еще не был доступен полноценный ретроспективный взгляд на события предыдущих десятилетий, ведь тогда они ощущались как недавнее прошлое. Тем интересней читать откровения художника сейчас, ценя в них свежесть воспоминаний и непосредственный опыт участия. 

В книге отсутствует стройная логика повествования: случаи из жизни неофициальных художников перемежаются с классификациями Кабакова явлений и персон советского искусства, описание сюжетов картин — с выведенными за пределы искусствоведческого дискурса размышлениями об устройстве реальности. В повествовании Кабаков рефлексивен: его цель как будто не передать то, как происходило на самом деле, а сформулировать собственные ощущения от событий. Например, в истории загадочной встречи с Давидом Коганом, известным строителем мастерских, зимой 1967 года, Кабаков словно концептуализирует свой опыт, — и тем самым подтверждает мистический настрой конца 60-х годов. 

Восхищает способность автора разбирать явление по косточкам, создавать и описывать новые системы. Слои направлений в нонконформизме, типы «подпольных» живописцев и, конечно, периодизация неофициального искусства 60-х—70-х — книгу стоит прочесть хотя бы ради этих любопытных замечаний. В них — весь концептуалистский талант Кабакова. Впрочем, Кабаков-аналитик всегда остается художником: об этом свидетельствует его язык, немного размашистый и впечатляющий меткостью образов. 

Несмотря на заявленный план, хронология повествования «Записок» неравномерна. Попадая из «60-х» в «70-е», читатель с удивлением обнаруживает рефрен: Кабаков местами продолжает возвращаться к предыдущему десятилетию. Кульминацией любви художника к этому периоду и его некоторым деятелям становится глава «Апология персонализма в искусстве 60-х», посвященная воспеванию ярких имен хрущевской Москвы. Именно в этой части мы встречаемся с художественным намерением Кабакова при создании книги: подсветить и сохранить важное из периода 60-х—70-х, легализовать статус неофициального искусства и оправдать старания «подпольных» живописцев. 

В этом смысле, примечательна авторская метафора «огромной жестяной банки», из которой в конце 60-х «каждый смотрел в свой иллюминатор и видел своё». Кабаков открыто и горько обсуждает тщетность политической и культурной ситуации позднего советского периода и все же старается сместить фокус на «ноосферу»: особенное состояние художественной жизни тех лет, с присущей ей уникальной системой отношений и невероятно самобытными персоналиями. В конце книги художник делится надеждой: 60-е, подобно авангардистским 20-м, войдут в историю отечественного искусства. 

Несмотря на отсутствие оптимизма, голос Кабакова в «Записках» звучит жизнеутверждающе. В беспросветное время талант сияет ярче — искусство выигрывает от перемен. На индивидуальном же уровне, масштабные кризисы подталкивают нас стать теми, кем мы являемся (и всю жизнь были), отметая наносное и малозначимое. На этом по Кабакову и построено неофициальное: на признании отличий, на широком зрении, на собственной ограниченной, но полной жизненной позиции.